Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
С окончанием it could be worse душа просила чего-нибудь новенького, так что в результате я дошла до submissions only, которые непонятно как вообще пропустила раньше. Еще одни web-series о том, как тяжело нью-йоркским актерам - мой любимый сюжет. Прелестная главная героиня, серии по 15-20 минут и куча камео. Я теперь знаю, откуда тот укуренный клип с Паскалем и let's go fuck other people. В отличие от icbw, это я очень-очень рекомендую.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
Между делом Борджии окончательно кончились, да простится мне этот нелепый каламбур. Последний эпизод уже есть в сети, и я рекомендую серьезно подумать, прежде чем смотреть. Это блестящий конец сезона, но это ни разу не конец сериала. Ну никак. Слишком уж очевидны в серии наметки к следующему сезону, слишком много неоконченных линий и неразрешенных конфликтов. Джордан с самого начала строил сериал так, чтобы завершить его со смертью Родриго (где-то в интервью были наметки, как он представлял себе фильмовый финал - у меня аж муражки по спине забегали), но ему не дали до этого довести, поэтому финал со всей своей эмоциональной насыщенностью подвис в воздухе и, как кто-то точно заметил, зритель остается в бесконечном лимбе. Увы и ах. P.S. единственный плюс в отсутствии продолжения - это явный намек на то, что в дальнейшем Руфио должен был бы заменить Микелетто. Теперь мы этого не увидим, и то хорошо.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
Тониз случились и, если кому интересно, Уилл не выиграл. Никому не интересно? Я одна такая? Окей. Открытие как обычно феерично: "you'll get a newsie in your giftbag when you go." И - оооо! - как я ждала плевка в сторону мизераблей. Дождалась. "See, on Broadway we don't need extreme close-ups to prove we're singing live."
Вторым счастьем был ожидаемый плевок в сторону NBC ото всех бродвейских чуваков, чьи шоу отменили в этом сезоне. Эндрю Рэннелс, Меган Хилти и Лора Бенанти с алкоголем. И это был момент когда я впервые не удержалась и издала неприлично громкий звук: "We can't all be Will Chase. His show got canceled, at least he's nominated for something tonight. He wasn't even on the second season of Smash. Suck it Will Chase!" "No, no, Will, DON'T SUCK ANYTHING!"
Из радующих сердце победителей: Синди Лопер за score к Кинки Бутс. Про Лопер будет отдельный пост, потому что она моя role model и вообще. ПАТИНА МИЛЛЕР!!111 С одной стороны обидно за Стефани, но это же Патина. Пиппин за лучший ревайвал. Друд ничего не взял, так что я тихонько всхлипываю в сторонке. Золушка взяла только за костюмы?
Лучший закулисный момент: Алан Камминг и Скарлет Йохансон играющие в ладушки.
А теперь я спать до полудня, потому что театр - штука утомительная.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
Я устала готовиться к экзаменам, так что теперь я готовлюсь к Тониз. Меня ждут бутлеги Друда, Матильды и Золушки и cast albums Пиппина и Кинки Бутс. Кстати, что касается Кинки Бутс: он определенно соберет свою долю наград, но его притягательность для меня пока остается загадкой. Шоу про ботинки и трансвеститов? Звучит заманчиво, но не совсем мое. Правда я однозначно болею за композитора, потому что женщин-композиторов на бродвее ужасно мало. Поверхностное прослушивание альбома дало понять, что после пары-тройки проигрываний половина песен застрянет в голове. Oh well. Ну а что касается Пиппина, Патина Миллер все еще одним своим видом вызывает у меня желание выплюнуть шоколад и запереться в тренажерке.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
В этом сезоне поотменяли чуть ли не половину всего, что я смотрела, но все это я могла бы пережить (да, даже смэш), если бы только не последнее: они отменили Борджий. Они. Отменили. Борджий. У которых были более чем приличные рейтинги, между прочим. Я сохраняла спокойствие, когда Джордан говорил, что материала на четвертый сезон не хватит, и пытался выпросить у шоутайма денег на фильм, а шоутайм отказывался. Ну можно ведь сделать укороченный сезон, ведь можно. Нет, нельзя, денег жалко. А на новое шоу, посвященное, простите, Ватикану им не жалко.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
Полтора месяца спустя, пришла долгожданная посылка, честно выигранная мной на ибеевском аукционе. А в посылке... Знаете, как тяжело коллекционировать программки, когда playbill.com не доставляет в Россию? Очень. Энивейс, левая - это с закрытия Третьего Национального тура (который the marius company). Там есть много всяких интересностей, включая полный список актеров, участвовавших во всем этом безобразии за 17 лет тура. А еще они почему-то решили добавить иллюстрацию с Гаврошем и Монпарнасом. Правая, расписанная, - это нынешний тур. С Форбахом и Шпилденнером, понятное дело. В том разделе, где расписан каждый исполнитель, who's who, помимо списка ролей каждому предоставляется условно одно предложение, чтобы сказать что-нибудь мудрое или поблагодарить родителей за уроки чечетки в детстве. Знаете, кому Шпилденнер посвящает свой перформанс (кроме бабушки)? Если вы думаете, что Форбаху, то вы думаете правильно. Если же вы думаете, что я завираюсь, то вы ошибаетесь. эспешели джейсон Оставьте меня, у меня кома.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
Вчерашний день был одной большой синусоидой. Начался он с бессонной ночи и закрытой красной ветки, так что мне в приступе паники пришлось добираться до университета через ж профсоюзную, что нервы потрепало изрядно. Потом я сидела над билетом и думала, что забыла все на свете. Да, даже про Нантский эдикт. И где вообще было Северное Возрождение? У меня будет тройка, у меня будейт тройка, у меня будет тройка... Не знаю, что произошло, но милейший аспирант разговорил меня и поставил пятерку. Я разве что не рыдала: пятерка по средним векам - последнее, что я ожидала в эту сессию. Весь день летала, как мотылек под кайфом, пока не залетела к папеньке домой, где со мной случилась она. Помните, я часто шучу про кошку-убийцу? Так вот, наконец-то у неё в голове опять переклинило, причем переклинило на меня. Когда она бросилась в первый, второй, третий раз, я поняла, что меня сейчас будут добивать и как-то оказалась на столе. Сидела, вжавшись в стену, и билась в немой истерике, что она сейчас бросится дальше - на руки. Кухня после этого выглядела очень атмосферно: весь стол в крови. Теперь мне все лето щеголять с разодранными лодыжками и вспоротой ступней (это было, пожалуй, самым запоминающимся моментом - когти, вошедшие в подушечку под пальцами). А еще я не могу теперь сидеть на стуле поджав ноги. Это, может, к лучшему, но все равно обидно. Но я не имею привычки долго страдать - перебинтовала этот апокалипсис и поскакала (или, точнее, похромала) на фандомную встречу, потому что бьющая из ног кровь - это не повод пропускать веселье. И было это лучшим решением за день, потому что посидели-таки уютно, весело и самую малость безбашенно.
Вишенкой на торте было извещение в почтовом ящике о посылке, которую я ждала уже полтора месяца. Хороший, все-таки, был день.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
Вот представляете: сидит себе цензор Сергей Аксаков в 1830 году над рукописью, оглядывается на николаевский цензурный устав 1828-го и пытается решить, одобрить книгу или нет. Кстати, этот тот самый Аксаков, который "Аленький цветочек". А теперь достопоченный цензор уже давно умер, а я сижу в библиотеке и разве что не облизываю корешок книги от восторга. Я понятия не имею, почему решила стать историком, но вот такие мелочи - это основная причина, почему я никуда не ушла. Ко всему прочему есть в этой книге (которая сама по себе посвящена производительным силам Франции в стиле "у них все вот так, а чтобы стало лучше, надо сделать вот так") глава, посвященная женщинам. Так и называется: "Усовершенствованiе силъ и состоянiя женскаго пола". И есть там несколько шикарнейших подзаголовков в духе "Красивость женщинъ по мѣрѣ освобожденiя ихъ отъ насильственныхъ работъ", "Предметы, преподаванiе коихъ детямъ можно довѣрить женщинамъ", "Обученiе женщинъ Хирургiи для ихъ пола" и "Безнравственность актрисъ и вредъ отъ того". Жаль, не было времени читать.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
Знаете, в чем основная проблема со сдачей отечественной истории? Это моральное давление на предмет "ну ты же это должен знать", причем не столько с преподавательской стороны, сколько с внутренней. Ну это же школьная программа. Ну ты же это уже дважды сдал, чтобы поступить сюда. Ну лекции же ты слушал. Ну это же твоя история. В итоге все кончается тем, что ты сидишь перед преподавателем, нервно улыбаешься и "у Сперанского был план [пауза] большой план". И прямо-таки чувствуешь волны осуждения, разбивающиеся об тебя. На самом деле мне попался самый удачный билет из возможных: внутренняя политика Александра I до 1812-го года и общественные движения шестидесятых. Чудно, замечательно, прекрасно. Уж по первому я готова разливаться соловьем, по второму тоже наскребу... А в результате - см. выше. Мне трудно объяснить ту разрывающую душу боль, когда сидишь и понимаешь, что благополучно забыл проект Сперанского. Это такая особая историческая боль. А еще потом мучительно вспоминать содержание "катехизиса революционера" Нечаева. Каким чудом мне поставили четверку - это вопрос, учитывая как радостно все первые отвечающие летели на пересдачу.
У меня три дня на подготовку, 55 вопросов, шесть книг и две монографии по позднему средневековью. ялюблюсвоюспециальностьялюблюсвоюспециальностьялюблюсвоюспециальность
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
Мой день прогрессировал (или скорее регрессировал) от политики России на Балканах в конце XIX века через "у меня всего три вида Гюго" и обсуждение с папенькой автофелляции (не спрашивайте) к:
Я в эту сессию сама от себя в отвращении - это ж надо такой масштаб селфсаботажа развести.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
Мать честная, почему мне за целый месяц никто не сказал, что есть видео, где Каримлу поет Anthem?
Anthem безумно странно звучит под акустическую гитару, но все равно аххххххх. Может быть когда-нибудь я напишу пространный пост о своих чувствах к этой песне. А может быть и никогда.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
никто не знал, а Паскаль атеист
Смотрю я на седеющего Паскаля, и плакать хочется. В хорошем смысле - потому что он стареет неспешно и вполне благородно (серые ресницы, я трепещу). В плохом - потому что это такое мощное напоминание, что ничто не вечно, а лист возможных театральных ролей сокращается с каждым днем. Но до чего все-таки хорош.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
Окей, постом ниже мне было еще истерически смешно, а теперь резко нет, потому что после кровавых объятий Микелетто исчезает, а Чезаре его ищет и находит кровавое "прощай" на полу. могли бы использовать латынь ради приличия И Чезаре весь такой к своим другим мужикам "может кто-нибудь из вас его заменить" и сразу же "ДАЖЕ НЕ ДУМАЙТЕ ОТВЕЧАТЬ". И всю серию он ходил с выражением лица "i want my micheletto back". И я всю серию сидела ровно с таким же. Мой самый большой страх, что сценаристы решили таким образом потихоньку убрать Микелетто, и это было бы смерти подобно. Нил Джордан, если ты не вернешь Микелетто, я приду к тебе ночью с ножами. А вернуть его сюжетно после такого будет не просто, потому что тут дело даже не в Чезаре (нам ясно дали понять, что Чезаре его бы принял в ту же минуту, когда он вернулся, и был бы весь такой “it’s fine bro nice to have you back let’s go kill shit”), дело в самом Микелетто, у которого теперь должны явные проблемы на тему "омг, я предал хозяина, пойду утоплюсь". До конца сезона один эпизод, угадайте, кто будет в нем очень нервно читать титры.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
За последние несколько серий Борджии скатились в гей-драму, где Катерина Сфорца подсылает к Микелетто мальчика, чтобы шпионить за Чезаре, что едва не стоит жизни последнему. А когда в результате все раскрывается (читай: Микелетто находит зашифрованное письмо и относит его к Чезаре на читку) и Чезаре начинает допытываться, у кого было письмо, бедный-бедный Микелетто весь такой: "boy i took to my bed". На что Чезаре логично уточняет: "the SPY you took to your bed". Потому что Чезаре Борджиа все равно с кем ты спишь - девочками, мальчиками, собственными сестрами или самим папой римским, - пока это не шпион. Так держать, Чезаре Борджиа, молодец. еще больше спойлеровРазумеется, Микелетто весь в раздрае и kill me kill me kill me, но Чезаре же не дурак, нет. "YOU MUST KEEP LOVING THIS BOY" - говорит Чезаре. /insert fangirl screaming/ Но пару сцен спустя выясняются планы коварной-коварной Катерины Сфорцы, включающие непосредственный вред Лукреции, так что у Чезаре включается его опасный!мод и: "kill the boy" И Микелетто, утирая слезы и сморкаясь в бороду, идет убивать мальчика.
Это на самом деле все очень грустно, потому что бедный Микелетто, который с одной стороны весь такой влюбился, а с другой подставил этим хозяина под удар. Но почему-то еще истерически смешно.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
Значит так, Смэш. Подержите мою сумочку, пока я глотаю кислород и зажимаю платком слезы. Они молодцы, конечно, - сделали финал сезона так, чтобы он в случае чего подошел как финал шоу, и "в случае чего", разумеется, произошло. Понятное дело, что второй сезон местами бессовестно скатывался в дерьмо, но это было мое любимое театральное дерьмо, которое у меня отобрали, и теперь я обнимаю подушку и рыдаю. С одной стороны - теперь все эти замечательные люди вернутся в театр. С другой - видеть их на экране все же было несколько надежнее, чем в театре. Помню, как спойлеры обещали в финале восстановить один пейринг из первого сезона. ЛОЛ НЕТ - они восстановили три. "А какая разница, все равно нас отменяют," - радостно махнули рукой сценаристы, и мы получили вот это: ЭНДГЕЙМ УЛЫБАЮЩИЙСЯ ЧЕЙЗ УНЕСИТЕ На втором месте у меня момент, когда Том присосался к тому натуралу, которого все считали геем. Спасибо, Смэш, это были славные полтора года.
Let’s give them that big finish, And leave them wanting more. Hear the angels shout “Encore!” Yeah we’ll leave them, we’ll leave the people wanting more.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
У меня не так много книг, которые я могла бы назвать прямо-таки "настольными". Есть "Мечтатели", которых я перелистываю под настроение ради монолога Писателя и многочисленных цитат. Есть "Волшебная сказка Томми" Камминга, которая настольная в самом буквальном смысле - я её использую в качестве подставки для мышки. А есть Фраевская "Как творить историю", от любви к которой у меня иногда перехватывает в горле. Название которой в итоге стало тегом для моих постов об учебе. Я не говорю, что поступила на истфак после этой книги, но я читала её в начале весны '11, выводы сделать можно. И есть там глава, даже часть главы, которую я не могу читать безэмоционально. Меня к концу всегда начинает немножко потряхивать. Это в каком-то роде столкновение на тему гуманитарии vs технари, но дело не только в этом. Не знаю почему, но этот отрывок очень-очень мой, и толкуйте это как угодно.
Физика нынче в моде. В наши дни, увидев двух беседующих студентов литературного отделения, вы можете почти с полной уверенностью поручиться — речь у них идет о кошечке Шрёдингера, или Хаосе, или Катастрофе. Двадцать пять лет назад все молотили языками насчет Э. М. Форстера и Ф. Р. Ливиса; потом их сменили Структурализм и Стивен Хит с его приживалами и фанатками, странствующими в поисках Различия и Деконструкции; ныне же здесь кишмя кишат американские туристы с портретами Нильса Бора на футболках, исполненные надежд прикоснуться к шинам кресла, в котором разъезжает Стивен Хокинг, и познать тайны Вселенной, коими эти шины напичканы. numbers suck Числа есть Альфа и Омега науки. Я хочу сказать, что без них в ней ничего добиться нельзя. Вот, скажем, предыдущие два предложения в числовом отношении неверны. Числа, следовало сказать мне, суть Альфа и Омега науки, и без них в ней нельзя добиться чего бы то ни было. Ведающая работой с числами часть моего мозга лишь ненамного больше той, что занимается проблемой новозеландской политики или исходом турнира мастеров ПАГ. Французский язык у меня школьный и познания в арифметике тоже. Ровно такие, какие позволяют выходить сухим из магазинов и ресторанов. Если я расплачиваюсь за тридцатипенсовую газету монетой в один фунт, мне хватает ума ожидать семидесяти пенсов сдачи. А поставив пять фунтов на победителя дерби при ставках три к одному, я расстраиваюсь, не став на пятнадцать фунтов богаче. Но уже при ставке семь к двум лоб мой покрывается потом. Поганая штука — числа. Как и большинство людей моего поколения, я покорно читал или пытался прочесть популярные изложения основ теории относительности, квантовой механики, единых теорий поля, «Теории всего» и тому подобного. И вероятно, я не сильно уклонюсь от истины, если скажу, что мне раз двадцать объясняли, печатно и устно, что такое электрон, однако я и поныне толком не помню, какой он — отрицательный или положительный. Пожалуй что отрицательный, потому что протон звучит как-то положительнее (хоть и не так положительно, как позитрон, что бы ни представлял собою любой из этих миляг), однако какое именно качество знаменует его отрицательность, я ни малейшего понятия не имею. Все маленькие частицы, из которых состоит атом, должны каким-то образом соединяться и связываться в одно, в этом я уверен. Однако как может частица обладать отрицательным качеством или зарядом, этого я вам не скажу, хоть вытрясите из меня душу. Возможно, отрицательный заряд для того только и нужен, чтобы не дать развалиться посвященным атому книгам. Я читал книги, специально, насколько я способен судить, предназначенные для того, чтобы позволить ничего в естественных науках не смыслящим якобы интеллектуалам вроде меня нести на званых обедах откровенную околесицу насчет ускорителей частиц, сильного взаимодействия и очарованных бозонов, книги, написанные простым языком, с большими схемами, куцыми словами и минимумом формул, — и тем не менее, закрыв любую из них, я оказывался решительно неспособным припомнить хотя бы один научный факт, не говоря уж о принципах, с ним сопряженных. И однако ж, скажите мне — тихим голосом, средь шумного бала, — что сражение при Баннокберне произошло в 1314 году, и я буду помнить это до конца моих дней. Я что хочу сказать — а в чем, собственно, дело? 1314 ведь тоже число, не так ли? Помню, читал я однажды о том, как поссорились Роберт Гук с Исааком Ньютоном. По уверениям Гука, Ньютон спер у него мысль о том, что тела притягивают друг друга с силой, которая изменяется как обратный квадрат разделяющего их расстояния. Та к никогда его и не простил. Ну вот, я отчетливо помню, как заучивал эту фразу в школе, полагая, что она будет хорошо смотреться в моей посвященной семнадцатому веку письменной работе. (Историки любят эдак мимоходом раскланиваться с естественниками — Дарвином, Ньютоном, всей этой публикой, — пара замечаний о «механистических вселенных» и «перевороте в научных взглядах викторианцев» выглядит в исторических работах столь же почтенно, как старые, надежные «нарождающиеся средние классы». Как всем нам хорошо ведомо, в истории нет периода, применительно к коему вы не могли бы с уверенностью разглагольствовать относительно нарождающегося, обретающего новую уверенность в себе среднего класса, как не существует в ней, после шестнадцатого столетия, и периодов, не позволяющих говорить о «перевороте в прежних научных взглядах».) Ну-с, я радостно заучил сентенцию Гука — Ньютона и даже записал ее. И, записывая, вглядывался в каждое слово. Совсем простые слова. «Тела притягивают друг друга…», тут ничего сложного нет. Очень легко запомнить — особенно школьнику, который, взглянем правде в лицо, в каждое мгновение своего сна и бодрствования испытывает притяжение всех и всяческих тел. Мы, однако же, знаем, что для ученого слово «тела» означает, как правило, «объекты в пространстве». «Тела притягивают друг друга с силой, которая изменяется…» Тоже более-менее понятно, — в конце концов, изменяется практически все. Стало быть, Луна притягивается Солнцем, но, возможно, не так сильно, а возможно, и сильнее, чем Землей. С этим я как-нибудь слажу. «Тела притягивают друг друга с силой, которая изменяется как обратный…» Привет. Обратный, да? Нас ждут неприятности. Перископ опустить. Включить сирену. «С силой, которая изменяется как обратный квадрат разделяющего их расстояния». Погружение, погружение, погружение! Я хочу сказать, ну ладно, что такое квадрат, мне известно. Четыре — это квадрат двух. Шестнадцать — квадрат четырех и так далее. Но обратный? Бросьте-бросьте, вы должны признать, что на этом мозги можно вывихнуть. Что значит «обратная сила»? И уж коли на то пошло, что такое обратное число? Или обратный квадрат — это то же самое, что квадратный корень? Дает ли обратный квадрат четырех минус четыре? Или, скажем, два? Или четверть? Или минус шестнадцать? Понимаете, в чем сложность? Хотя нет, если вы естественник, то не понимаете. Вы только одно и видите: Майкл Янг туп как дубовая планка. «Тела притягивают друг друга с силой, которая изменяется как обратный квадрат разделяющего их расстояния…» Честно вам говорю, я уверен, что могу вглядываться в эту фразу с нынешнего дня и до второго пришествия, но так ни к чему и не прийти. Умелый популяризатор, тупой, если угодно, как Планк, смог бы, наверное, подобрать для меня хорошую аналогию, вроде: «Когда вы бросаете камень в бочку с водой, рябь расходится от него вовне, так?» Или: «Представьте себе Вселенную как бублик, так вот…» И пока он будет говорить, я, при условии, что он умело выбирает слова и образы, возможно, и смогу уяснить описываемый им принцип. Однако это ничем мне не поможет, когда я натолкнусь на новую фразу. «Тела иногда притягивают друг друга с постоянной силой, определяемой как обратный квадрат их массы» или еще чего-нибудь. Ему пришлось бы тогда начать все его изнурительные труды заново, с новой моделью или новой аналогией. Это все равно что пытаться удержать в руках живого лосося — чем крепче я его стискиваю, тем дальше он, выскользнув из моих рук, улетает. Поганая штука — числа. В голове моей застревают лишь анекдоты. Эйнштейн любил мороженое, парусные лодки и скрипки. Музыкант, с которым он как-то играл дуэт, сказал ему: «Ради бога, Альберт, вы что, считать не умеете?» А сам Эйнштейн говорил разные разности о Боге, который не играет с Вселенной в кости. Говорил, что не знает, каким оружием будут сражаться в Третьей мировой войне, зато точно знает, каким будут сражаться в Четвертой — камнями и палками. Эсэсовская газета нападала на Гейзенберга за то, что он «белый еврей», «дух от духа Эйнштейна», и спасло Гейзенберга одно только близкое знакомство его мамочки с мамочкой Гиммлера. Как-то под вечер она, сидя в берлинской парикмахерской под сушилкой для волос, сказала: «Вели своему Генриху отцепиться от моего Вернера», на что госпожа Гиммлер ответила: «Но Генрих считает принцип неопределенности еврейским враньем». «О, Вернер, он Вернер и есть, — отозвалась госпожа Гейзенберг. — Он вовсе ничего такого не думал. Просто выкаблучивался, как обычно, пытаясь привлечь к себе внимание». Что еще я знаю о физике? Ах да, Макс Планк, отец квантовой механики, был также отцом Эрвина Планка, одного из тех, кого гестапо казнило в 1944 году, после неудачной попытки взорвать Гитлера в его бункере. Эрвином, разумеется, звали и Роммеля, тоже пострадавшего после крушения этого заговора. У Шрёдингера имелась сиамская кошка. Слово «кварк» заимствовано из «Поминок по Финнегану». Один из Боров сказал как-то, что, если квантовая механика вас не шокирует, значит, вы в ней ничего толком не поняли. Когда Крик и Уотсон создавали свою похожую на пучок перекрученных макарон модель ДНК, им помогала женщина, которой, как многие считали, следовало бы разделить с ними Нобелевскую премию. Нобель, уж если на то пошло, изобрел динамит, а Фридрих Флик, поддерживавший нацистов и заработавший во время Второй мировой миллионы, используя рабский труд, владел компанией «Динамит Нобель». В 1972 году Флик оставил своему сыну-плейбою миллиард фунтов, так ни разу и не извинившись перед теми, кто все-таки выжил на его рабских фабриках, так и не пожертвовав им ни цента. Внук Флика попытался учредить в Оксфорде кафедру «Европейского взаимопонимания», но отказался от этой идеи, когда профессора этики назвали его деньги «грязными». Понимаете? Все, что я знаю о физике, сводится к истории. Нет, буду честным. Все, что я знаю о физике, сводится к сплетням. — Ньютон-то с Лейбницем — разругались, ну просто вдрызг. — Не может быть! — Чистая правда. — Лейбниц говорит, Ньютон у него метод флюксий потырил. — Иди ты! — Ага. Говорит, он может называть его исчислением или как ему заблагорассудится, да только это все равно принаряженный в пышный парик метод флюксий, а Исаак только до этого самого парика первым и додумался. — А что такое, если быть точным, метод флюксий? И заодно уж, что такое исчисление? — Да какая тебе разница? Главное, что они друг с другом больше не разговаривают. — Фантастика! — А то… Мало того, Вольфганг Паули с Альбертом Эйнштейном тоже расплевались. — А эти-то с какой стати? — Я слышал, чего-то там у них насчет нейтрино не сладилось. Альберт в него не верит, а Вольфганг злится. — Нейтрино? — Да, это, по-моему, такие таблетки от несварения. Альберт же теперь в Америке живет, ну и предпочитает «Ролэйдс». — Господи! И так далее… Естественная наука, говорят естественники, это и есть настоящая история. Некая смесь, исходившая паром и булькавшая на плитке Космоса и х миллиардов лет назад породившая Землю, вот она — настоящая история; то, что х миллионов лет тому назад произошло в гипоталамусе и в коре головного мозга, наделив хомо сапиенс сознанием, — вот она настоящая история. Ублюдки. Поганая штука — числа. Их попросту не существует. Нет такой сущности, как Четыре. Хуже того, совсем уж нет и такой сущности, как Минус Четыре. Я это о чем — чего ж удивляться тому, что после Грешема да Декарта мир начал разваливаться. Это они разрешили отрицательным числам разгуливать по планете. Тысячи лет совершенно справедливого запрета на ростовщичество, и вдруг — бац! — дебет, кредит, отрицательные числа и явление «минус одной сотни тонн кофе». Отрицательная маржа. От долга к долговой тюрьме, от кредита к кретинизму, от ипотеки к импотенции. Поганая штука — числа. Прилив этих горестных мыслей породила очередная ссора с Джейн. Я возвратился в Ньюнем, предвкушая теплые объятия, кои вознаградили б меня за катастрофу с Фрейзер-Стюартом. — Господи боже ты мой, — сказала Джейн. — А чего ты, собственно, ждал? Ты же не собирался и в самом деле вставить туда эту сентиментальную блевотину? В ученую-то диссертацию? Уязвленный, я объяснил, что относился к моим вставкам как к стихотворениям в прозе. — Отличная мысль, Пип. Стихотворения в прозе. Надо попробовать втюхать что-нибудь подобное в мою следующую статью. «Он дергался в корчах, покрывая ее, и в голове его наперегонки неслись мысли о свободе любовного акта. Чистота! Стерильность! Свобода соития без последствий! Он вдруг ощутил себя господином времени и пространства! Как если б…» — Я привез из «Сайнсбериз» очищенные куриные грудки, — холодно прервал я Джейн. — Пойду нарежу их кубиками. Я с подчеркнутой тщательностью обмазывал мясо горячим оливковым маслом, а Джейн между тем раскупоривала щеголеватую бутылку вина, и вид у нее был при этом куда более раздражающим, чем то способен описать какой угодно язык. Вид этот сам по себе являл то, что мы, историки, именуем casus belli. — Естественникам легко. Вы просто складываете числа. Да — нет, верно — неверно, черное — белое. — Чушь собачья, дорогой. — Ты сама это говорила. Все ответы запечатаны в разбросанных по Вселенной конвертиках. Тебе остается только вскрывать их. Вон тот ген делает человека музыкантом, а этот — святым. Эта частица говорит тебе о полном весе Вселенной, а та — о том, с чего все началось. — Ну разумеется, именно так я и говорила. И если бы мы, бездушные тупицы, были столь же разумны, как вы, тонко чувствующие историки, мы бы уже столетия назад разложили все по полочкам. — Я этого не говорю! — и я гневно пристукнул сковородкой об стол. — Я хотел сказать совсем не то, и ты отлично это знаешь. Ты нарочно притворяешься, будто не понимаешь меня, разве не так? — Пойду-ка я телевизор смотреть. Твое вино на столе. Пока я размешивал зеленую пасту тайского карри и ополаскивал рис, в голове моей складывались, в беспорядке снуя и сумятясь, новые доводы. Высокомерие, говорил я себе, до чего же они высокомерны, эти господа. Каждое умственно отыгранное мной очко сопровождалось ударом деревянной ложки о стол или хлопком крышки о котелок с рисом. Естественники, похоже, напрягают всю, какая им выпала, волю, чтобы нарочно отыскивать самые пустяковые в мире проблемы и решать именно их. Искусство, вот что идет в счет. Счастье идет в счет. Любовь. Добро. Зло. Я со стуком закрыл холодильник. Только они в счет и идут, и, разумеется, именно их естественные науки, в своем победном шествии, предпочитают игнорировать. Минут пять еще — и, пожалуй, можно будет добавить воды и бульона. Вся ваша публика относится к искусству так, точно оно — болезнь— мать твою, до чего же оно горячее, — или как к эволюционному механизму, или — черт, сломал-таки — мы ни разу не слышали от вас: «О, нам удалось установить, что электроны порочны, а протоны добродетельны», ведь так? В вашей вселенной все остается нравственно нейтральным, а между тем двухлетний ребенок способен сказать вам, что ничего нравственно нейтрального попросту не существует. Ублюдки. Долболобы. Задаваки, заблудшие, забубенные зубрилы. — Готово! — Секундочку! Я завернул подогретые ломти хлеба в бумажные салфетки и налил себе еще стаканчик. А сколько презрения, сколько душераздирающего, надменного презрения к тем, кто пытается перейти топкое болото действительности, всю эту грязную жижу людских желаний и побуждений. Потому что наш метод, видите ли, «ненаучен», — да, разумеется, он ненаучен, дорогая моя. Настоящие проблемы ставят не числа, а люди. — Мм-хм! Как вкусно пахнет. — Знаю я, что ты думаешь, — говорю я, полагая, что все это время Джейн, сидя перед телевизором, тоже перебирала свои аргументы. — Ты думаешь, что понимать науку способны одни естественники. Всякому, кто не прошел через ритуал посвящения, говорить о ней автоматически запрещается. А вот естественник имеет столько же прав разглагольствовать о Наполеоне и Шекспире, сколько и любой другой человек. — Хаа! Горячо! — Джейн, чтобы потянуть время и обдумать услышанное, отходит к раковине и наливает себе воды. — Я только одно и говорю, — норовлю я выжать все, что удастся, из отыгранного очка, — мы проводим на этой планете лет семьдесят-восемьдесят. Что для нас важнее — понять физические принципы устройства атомной бомбы или разобраться в побуждениях человека и удержать его от ее использования? — А почему бы не заняться и тем и другим? — Да. Конечно. Еще бы. В идеальном мире — разумеется. Но давай, знаешь ли, смотреть правде в лицо. Для того чтобы разобраться в предмете столь сложном, как устройство ядерной бомбы, необходимо посвятить себя изучению определенной дисциплины, а это требует времени и упорства… — Да я тебе объясню его меньше чем за четыре минуты. А вот если бы кто-то объяснил мне за столь же малое время побуждения человека, ведущие к войне и разрушениям, я бы просто взвыла от восторга. Передай мне бутылку, пожалуйста. — Ага! Вот именно! Именно! — Я тычу пальцем в стол. — Наука с ее простотой — все равно что религия. Она вроде бы и дает тебе ответы, однако… — Пип, ты сам только что сказал — понимание предмета столь сложного, как ядерная бомба, требует времени и упорства. — Не говорил я этого. — А, ну ладно, похоже, у меня начались слуховые галлюцинации. Извини. — Послушай! — мною уже владеет лихорадочное возбуждение. — Я же не говорю, что естественные науки чем-то нехороши… — Уф! — …просто они занимаются не тем, что по-настоящему важно. — Хотя, с другой стороны, занимаются тем, что по-настоящему важно для науки. Поэтому, собственно, и существуют разные научные дисциплины, не так ли? — Да, но не следует слепо поклоняться им как вместилищам окончательной истины. — А любая наука так себя и ведет? — Ты и сама знаешь, именно так! — Нет, не знаю. Ты, во всяком случае, им слепо не поклоняешься. — Джейн начинает собирать корочкой карри. — Знаешь что, Пип. В Кембридже работают тысячи ученых-естественников. Познакомь меня с теми из них, что слепо поклоняются науке как вместилищу окончательной истины, и я добьюсь, чтобы их выставили из университета за слабоумие и некомпетентность. Идет? — Ну понятное дело, ты этого признать не желаешь! Изображаешь скромницу, которая во всем сомневается, полную благоговения, «прикосновенную к лику Господню» и так далее, однако попытайся все-таки взглянуть правде в лицо, попробуй хотя бы! — О! Гладко изложено. Добавки не найдется? — На плите. Я ведь что говорю-то, что я говорю… науке известно далеко не все. — Не все. Чистая правда. Но это же не означает, что ей ничего не известно, ведь так? Будешь еще? — Спасибо. — Послушай, Пип, то, что наука не в состоянии объяснить, как Моцарт писал музыку, вовсе не запрещает нам рассуждать о строении живой клетки. Или запрещает? — Знаешь, с тобой совершенно невозможно разговаривать. — Чего не знала, того не знала. Мне очень жаль. Я вовсе этого не хотела. Вот вам и вся Джейн. И все ее ученые. Увертки, увертки и увертки. Поганый народ — ученые. Когда я погасил свою прикроватную лампу, Джейн читала какого-то южноафриканского романиста. «Приятных снов», — пробормотала она. Я смотрел в потолок. — Тот человек, Гамильтон, — сказал я. — Помнишь? В Данблэйне. Тот, что пришел с четырьмя пистолетами в спортивный зал подготовительной школы. И через три минуты пятнадцать пятилетних малышей и их учительница были мертвы. Человеческое существо целится в ребенка и смотрит, как пуля разрывает тому череп. Представь себе кровь, полное непонимание в глазах детей. А он все делает, и делает, и делает это. Прицеливается и спускает курок. Джейн отложила книгу: — Что ты пытаешься мне сказать? — Не знаю. Не знаю. Но разве не именно это мы и должны попытаться понять? — Надеюсь, ты не собираешься использовать этот кошмарный случай как доказательство того, что твое сердце больше моего или что твой предмет важнее, чем мой. — Нет, я не об этом. Не об этом. Правда. — Пип, ты плачешь! — А, ладно, пустяки.
Вуайеризм Изабель был утонченного рода: она предпочитала наблюдать за наблюдателями.
Это замечательное дело - высунуться из окна в пять утра летом. Холод пробирает сквозь легкую ночную рубашку. По новокуркинскому шоссе изредка проезжают машины еще менее везучих людей, чем я. Если долго ждать и надеяться, можно дождаться взлетающих из Шереметьево самолетов - это люди более везучие, чем я. Птицы оголтело щебечут, чем не устают меня удивлять, потому что в радиусе двадцати метров деревьев нет. Фонари не могут определиться, гореть им или нет, и истерично моргают. На вечной стройке под окном рабочий вытирает тряпкой горизионтальную поверхность. Открытую горизонтальную поверхность. Которая под небом и промокшая от дождя. Приятно думать, что кто-то занимается еще более бесмыссленным делом, чем я. Голова ощущает себя чуть-чуть зомби, но айм элайв, айм элайв, айм соу элайв.